Софья Куломзина*

Хочу с вами поделиться моими мыслями, накопившимися за очень долгие годы работы с детьми и преподавания закона Божия. И с самого начала мне хочется, чтобы для нас всех было ясно, что мы понимаем под законом Божиим. Это не есть просто предмет, который мы делим на части и “проходим”: сначала реки, потом города, потом горы. Закон Божий — это те знания, те сведения, те понятия, которые мы хотим внушить и передать детям, подросткам или взрослым для того, чтобы они могли жить наиболее полной христианской православной жизнью. То есть это знания, но знания нужные и помогающие жить. И вот эти два элемента знания — сами сведения и то, для чего они нужны — для жизни, — вот это должно быть основанием нашего подхода к закону Божию. И с самых первых слов я хочу упомянуть два ограничения нашей темы. Покойный о. Сергий Четвериков¹, который имел большое влияние на меня как на начинающую учительницу, всегда говорил, что нужно помнить, что есть большая разница между знаниями о Боге и познанием Бога. И мы, законоучители, занимающиеся детьми, должны всегда помнить: то, что мы стараемся передать, — это только знания о Боге. Мы не можем претендовать, мы не можем думать, что давая наши уроки, занимаясь с детьми, мы даем им познание Бога. Это таинственный путь роста души, и это не в наших силах дать. Поэтому преподавание закона Божия всегда есть все-таки только передача знаний о Боге, о Церкви, но это не есть сама жизнь в Боге, это не есть самоё познание Бога. И второе, что очень важно, это наше понимание значения и качества самой школы. Я это, может быть, особенно остро почувствовала, потому что большую часть моей жизни прожила в Америке, где так называемая воскресная школа имела в последние десятилетия, столетие даже, очень, очень большое значение. Фактически, у протестантов участие детей в церковной жизни, их религиозная жизнь, сводится к посещению воскресной школы. Родители идут в церковь, а дети идут в воскресную школу. И это создало несколько поколений людей, которые, сравнительно с нашими православными, очень хорошо знают Священное писание — и Ветхий, и Новый завет, имеют по ним какие-то определенные сведения. Но это никак не остановило процесса выветривания христианской веры в Америке и ее коммерциализации.

Сейчас религиозное сознание в Америке, и среди молодежи особенно, стоит на очень низком уровне. И то, что они по-английски называют “Sunday school religion”, т.е. такая “воскресно-школьная вера”, никого не удовлетворяет, потому что это была вера, внушенная на довольно поверхностном, детском уровне, и она не ввела посетителей таких школ в Церковь и даже, может быть, лишила их привычки посещать церковь и участвовать в общей молитве. И сами протестанты сознают, что это отделение воскресной школы от жизни церкви было вредно. В наших православных приходах — и тех, которые в Америке больше ста лет существуют, и тех, которые за последние пятьдесят-шестьдесят лет там появились, — с большим увлечением отнеслись к созданию воскресной школы. Опять-таки, может быть, со слишком большим увлечением. Я помню, как один батюшка, вот из таких вот американизированных православных священников, мне говорил: “Вы нам только напишите маленькую книжечку, в которой было бы сказано все самое важное о Православии, а уж мы позаботимся, чтобы дети ее выучили наизусть”. И тогда православие в Америке будет спасено! — знаете, вот такое было чувство.

Эмигрантские русские приходы также были увлечены идеей создания школ. И создавали их, и устраивали (там, в этих русских эмигрантских приходах был, конечно, вопрос не только закона Божия, но и других предметов — русского языка и т. д.), и я не хочу умалять значения этих школ. Очень большое значение имел самоотверженный труд и преподавателей, и пастырей, которые уделяли этому время, и родителей, которые привозили детей издалека, и детей, которые занимались. Все эти бесконечные елки и спектакли, и летние лагеря, и все, что мы устраивали — все это имело в себе жизнь и имело значение.

И второе, если мы хотим, чтобы эти школы были полезны, нужно очень тщательно и продуманно приготовить и то, что мы преподаем и то, как мы это преподаем. Вот до того, как перейти к вопросу, что и как преподавать, я еще хочу немножко проиллюстрировать то, что школа, как я сказала, должна быть входом в церковную приходскую жизнь. Она должна быть входом в Церковь и должна быть открыта жизни. В школы мы должны притягивать детей, потому что школа — это интересно, потому что в ней делается что-то интересное, потому что она открыта всем: и верующим, и неверующим, и русским, и нерусским. Она должна втягивать, потому что в ней происходит что-то для детей интересное. И в то же время она является как бы прихожей, передней комнатой, которая должна быть открыта и вводить своих учеников в жизнь прихода и в жизнь Церкви. Я думаю, что это легче пояснить на примерах, чем в теории. Например, в приходе, в небольшом приходе при работе с самыми маленькими, четырех-пятилетними детьми, которые приходят в так называемый “детский сад”, очень важно дать возможность учительнице привести детей в храм не во время богослужения, а когда богослужения нет, и познакомить этих маленьких детей с храмом, чтобы они могли прийти и посмотреть, чтобы можно было показать им — как прикладываться к иконе, как надо стоять. Дети не могут понять это в объяснениях, им надо дать ручками это попробовать. Во время богослужения они мешают взрослым, правда? В маленьких приходах, где это более легко осуществимо, можно во внебогослужебные часы и поводить детей по церкви, показать, что на этой иконе, что на той, дать тронуть, понюхать, хорошо вынести и показать им кадило, показать, что это такое, как оно действует. Важно помнить, что маленькие дети, четырех-пятилетние, воспринимают гораздо сильнее органами чувств: зрением, обонянием, ощущением, слухом, чем только через словесные объяснения.

Хочу рассказать, как мы, когда дети были немножко старше, семи-восьми лет, проводили с ними в одной школе детское говение. Это было при Свято-Владимирской семинарии, еще при жизни о. Александра Шмемана. У нас там была маленькая школа, в которой проходили занятия в пятницу вечером, и мы Великим постом провели детское говение. Уже за два последних урока во всех классах школы с детьми были проведены беседы о покаянии, об исповеди, о том, как исповедуются и т. д. Потом мы вовлекли детей, как могли. Старшие девочки приняли участие в выпечке просфор: та женщина, которая пекла просфоры для литургии, специально один раз испекла эти просфоры с нашими девочками из школы. Всем детям было задано приготовить дома и принести ими самими написанные записки о тех, за кого они хотят помолиться за упокой и за здравие. С учительницей все дети подготовились петь некоторые части литургии — ну, там “Господи, помилуй” во время ектений и одно-два песнопения, хотя в семинарии был великолепный студенческий хор. Я помню, в конце литургии о. Александр обратился к своему настоящему хору и говорит: “Ну, знаете, вам надо бы бояться конкуренции”. Потому что дети-то, конечно, технически, может быть, не так хорошо пели, но звук детских голосов был такой ангельский, — а ведь эта литургия была для всех людей, не для детей только. (Так сказать, для календаря, я вам говорю, что восьмилетний о. Александр Шмеман был моим учеником, когда я вела четверговую школу в Париже, и он всегда называл меня “моя первая учительница”, потому что я его падежам учила.)

В другом знакомом мне приходе как всегда встал вопрос: что делать с девочками? Батюшка у нас был святой человек и допустил двадцать пять мальчишек быть у него прислужниками! Они не стояли в алтаре, этого не было, они стояли на клиросе, но по очереди все выходили прислуживать, и бывало за службу на клиросе стояло до двадцати пяти человек мальчишек. Но что было делать с девочками? И матушка придумала: устроила детское сестричество. Для них была придумана маленькая форма — такие косыночки беленькие, переднички беленькие, и они стояли и свечи с подсвечников снимали. Косынки были реально полезной вещью, потому что всегда есть опасность, что дети волосы подожгут. Они разносили молящимся просфоры. Приход был побольше, но все-таки многие знали друг друга. Иногда бывали какие-нибудь особые служения, например, на Троицин день они заранее приносили цветы и перед началом службы продавали их приходящим. Много было обязанностей. И жизнь маленького сестричества длилась, пока им руководила матушка. Но потом батюшка умер, матушка как бы немножко отошла, и сестричество потеряло смысл. Нужно, чтобы было какое-то руководство.

Вот другой случай, когда вы тоже рассмеетесь, и все-таки он меня меньше шокировал, чем “Боженька весь беленький”. Одна молодая женщина, приехавшая из советской России, интеллигентная, культурная, неверующая, но крещеная в православии, вспоминала, как родители ее были тоже атеистами, но в семье была бабушка, и бабушка была верующая. И она маленькой пятилетней девочкой спросила раз бабушку, еще в советской России: “А что такое Бог?” И вообразите себе простую, необразованную бабушку. Она задумалась и говорит: “Ну, Боженька, Бог... Знаешь...” И она подумала, что ей сказать доброе и сильное, и хорошее, и она говорит: “Ну, Боженька — это как дедушка Ленин”. И понимаете, это нам смешно, но в то же время в этом была для нее какая-то правда. Бабушка поискала то, что для четырехлетнего ребенка, ходящего в детсад, все время провозглашалось как что-то доброе, сильное и хорошее. И сама она, уже взрослая культурная женщина, вспоминала это без озлобления. Так что очень важно никогда не говорить детям неправду. Говорить им то, что правда, но говорить это в такой мере, в таких словах, которые доступны для их понимания.

Хорошо. Пройду несколько таких концептов, несколько таких понятий, которые нам надо принять. Церковь наша допускает детей к таинствам. Значит, во-первых, таинство причастия. Все вы видели: мать подносит младенца, ему еще несколько месяцев. И вот, собственно, первое, что мать пугающегося младенца говорит ему: “Это вкусно, это хорошо”, — и ведь это правда, что причастие вкусно, это правда, что это хорошая пища. Это, конечно, еще и многое другое, но на этом периоде надо, чтобы ребенок понимал, что это хорошо, что это вкусно. Я до сих пор вспоминаю старенького батюшку, очень простого, в нашем приходе. Моя первая дочь была нескольких месяцев, всегда очень хорошо причащалась, но как-то она заболела, и во время болезни ей давали с ложечки невкусное лекарство. И вот я ее первый раз после этого приношу в церковь, и она не хочет причащаться, отворачивается. Наш о. Иоанн так был этим огорчен, что после этого пришел к нам в гости чай пить, и на столе варенье стояло, и вот он взял мою шестимесячную Елизавету на колени и стал с ложечки кормить ее вареньем, чтобы Елизавета знала, что батюшка дает всегда вкусное. Понимаете, если хотите, это правильно. Это был простой батюшка, не ученый никак, но реакция его на уровне шестимесячного ребенка была правильной. Следующая ступень — это когда дети начинают понимать, что это что-то особенное, что-то святое. Вот уже в два года ребенок чувствует, что родители к этому относятся как-то по особенному, благоговейно. Вот почему так важно дать им в церкви почувствовать предметы утвари церковной, чтобы у них было чувство, что есть предметы, действия, события, которые особенны. Не объяснять им, а просто давать это чувство благоговейного отношения к иконам: “Ты осторожно”, — вот это, я бы сказала, следующий этап до устного объяснения. Только когда дети дорастут до трех-четырех лет и начнут понимать рассказы, тогда надо рассказать о Тайной вечере. И именно об этом. Со всеми подробностями — и как нашли комнату, и какая она была устланная, и как им ноги умыл Христос, и все другие подробности, которые им понятны. И тогда в этом рассказе упомянуть и слова Христа на Тайной вечери.

Две иллюстрации к этому приведу — удачного и неудачного объяснения детям причастия. Одна молодая мать, ее девочка была лет четырех и, может быть, в том году она первый раз как-то понимала приближение Пасхи, Страстной недели. И мать ее, очень умная и тонкая молодая мать, нарочно повесила на кухне и показала ей икону Тайной вечери. И вот эта четырехлетняя девочка смотрит, разглядывает, и говорит: “А за Иисусом Христом женщины тоже ходили слушали Его?”, — “Да, — говорит мать, — были женщины тоже”. “А почему их на этой картинке нету?” И мать даже была озадачена, почему на Тайной Вечере не было женщин. А девочка смотрит: “Они же готовили ужин. Они готовили ужин, поэтому их на иконе нету”. Подумайте, четырехлетний ребенок, как его это устраивает! И другой случай, который я не сама видела, но мне рассказывал о. Сергий Четвериков. В Прибалтике начались воскресные школы, и молодые увлекающиеся учительницы детям в школе старались объяснить смысл таинства Евхаристии. Наступает литургия, и вдруг дети со страхом пятятся: “Не хочу мяса! Не хочу крови!” И о. Сергий считал, что это была полная ошибка. Детям не на этом надо делать акцент, а на рассказ о Тайной вечере. Когда дети начинают что-то понимать, тогда ты им скажи: вот мы приходим в церковь, мы собираемся вместе, мы приносим Богу нашу жизнь, самих себя. И чтобы показать это, мы приносим хлеб и вино, потому что без еды и питья жить нельзя. И Бог принимает наш дар и отдает нам Самого Себя, в причастии. Но говорить: “Это Тело, это Кровь”, — это маленьким детям непонятно и страшно. И вот, я помню, о. Сергий Четвериков мне этот случай рассказал, и это, по-моему, очень важно.

Теперь перехожу к следующему возрасту, от восьми до одиннадцати лет. Начну со школьных вопросов. Я бы сказала, что главный критерий нашего преподавания — это вопросы, которые возникают у детей, и которые дети задают. Очень часто они на уроке многого не спросят. На уроке есть и какая-то застенчивость, и дисциплина, уж не знаю что, но я считаю, что каждый человек, который занимается с детьми, должен где-то вести знакомство с ребятами этого возраста, чтобы знать, какие вопросы дети задают. Может быть, не на уроке закона Божия, а в другое время. И принимать эти вопросы во внимание. И надо помнить, что дети удовлетворяются очень простыми и примитивными ответами, и вопросы их не глубоки и не сложны — вот таких еще восьми- десятилетних, — и ответы им нужны тоже простые, но только чтобы было все ясно и логично.

Я всегда вспоминаю “Детство” и “Отрочество” Толстого. Отец сидит за письменным столом и чем-то занят, а Николенька рисует охоту (они собираются на охоту), и у него только синий карандаш, и он рисует всю охоту синим карандашом. И вдруг дошло до того, чтобы собаку нарисовать. Его смущает: а бывают собаки синие? И он спрашивает: “Папа, бывают собаки синие?” Отец говорит: “Да, да, бывают, бывают”. И он удовлетворенно продолжает рисовать дальше синюю собаку. Вот немножко такого рода ответы детям часто и бывают нужны в эти годы. И я бы сказала, что наши законоучители обыкновенно грешат тем, что маленьким детям, таким вот восьми- девятилетним, начинают давать слишком сложные ответы. А десяти- двенадцатилетним, которые уже бывают скептики, отвечают, наоборот, немного слишком примитивно. Господи, опять из моего детства вспоминаю, как меня очень смутил ответ нашего законоучителя. Проходили мы дни творения, я его спрашиваю: “А как же так: свет сотворен, а солнца-то ведь еще не было?” А батюшка мне отвечает: “Ну как же, ну вы же знаете, когда солнышко зайдет, все-таки свет еще есть”. И я поняла даже в девять лет — это глупо, ведь это же отсвет от солнца все-таки. Можно говорить об энергии, что энергия превращается в свет, и я это делала позднее, — но вот давать такой непродуманный ответ, что когда солнце зашло, мы все-таки свет еще видим, — это значит уже не принимать во внимание логическое мышление, которое в десять лет есть.

Я, между прочим, видела один раз замечательный спектакль, в котором это было изображено, так сказать, очень символически. Все в виде негритянской плантации; хозяин ее белый, он, собственно говоря, символически изображает Господа Бога, при этом хозяине плантации — ангел, архангел Михаил. И когда он видит, что Бог слишком огорчен, он все хватается за трубу, которая висит на стене: ну, говорит, пора трубить! — “Нет, нет, подожди, подожди”. А перед маленькой конторой, где сидит Господь Бог, ходят по коридору взад и вперед и вздыхают, и вздыхают все ветхозаветные пророки и Авраам. И все им хочется просить Бога, чтобы потерпел еще, подождал бы, пожалел бы наконторой, где сидит Господь Бог, ходят по коридору взад и вперед и вздыхают, и вздыхают все ветхозаветные пророки и Авраам. И все им хочется просить Бога, чтобы потерпел еще, подождал бы, пожалел бы народ. И потом, вот, выходит этот актер, который играл этого хозяина плантации, на авансцену и так вот стоит и говорит: “Что, что я могу с этим несчастным народом сделать?! Ну как я их научу?! Может быть... может быть, через страдания? Может быть мне надо пострадать?”

Это протестантская пьеса, очень символическая, но я должна сказать, потрясающий был этот смысл. И дальше объяснений не дано, но вот эту мысль, об истории человечества от сотворения, грехопадения и Ветхого Завета до снисхождения Божия и спасения человечества надо передать, и рассказы детям от восьми до двенадцати лет всегда должны быть иллюстрацией этого смысла, а не просто занятными рассказами. Мне кажется, что в эти годы, для детей вот таких, от семи до двенадцати лет, нравственное учение имеет важнейшее значение, и я бы сказала, что главное для них — это понятие греха и покаяния.

Для детей еще очень убедительно вот что: если я сломал старую чашку — это не такой большой грех, а вот если я сломал дорогую вазу — так это очень большой грех. Чем больше, так сказать, материальный ущерб, тем сильнее грех. А нужно дать им понятие о грехе не как о количественном нарушении чего-то, но как о нарушении отношений. О. Александр Шмеман мне говорил, что самое важное внушить детям, что грех — это огорчить Господа Бога. И еще, грех по отношению к людям — это когда ты нарушаешь любовь к человеку, когда ты был недобр, жесток, когда ты обманул, когда ты не помог и т. д. Вот это ощущение греха как того, что может “сломать любовь”, вот это нужно им дать. До этого очень трудно самому дойти.

Необходимо иначе подойти к богослужению. Детям постарше делается очень скучно в церкви. Их уже не развлекают зрительные впечатления. Маленькому можно сказать: смотри, огоньки горят. Да от него и не требуют так много: он может и пошевелиться и походить. Но когда стоит девятилетний мальчишка, ему уже говорят: не смей, не говори, в церкви не говорят, нельзя, как тебе не стыдно! Правда? И даже если родители смолчат, то соседи начнут говорить неприятности. А детям скучно. И мне казалось, что можно им помочь, дав понять ход богослужения. Начинаться это может очень примитивно, с вопроса: как долго это еще будет длиться? И если ты хоть немножко знаешь богослужение, то ты уже понимаешь — ага, уже выходят, уже Великий вход, “Иже херувимы” — значит, уже половина службы... В детстве это было моим первым ощущением хода богослужения. За уроками закона Божия мы делали очень простые карточки, которые может сделать и объяснить любой нехудожник, можно даже на доске нарисовать. Вот была первая карточка: люди собираются в церковь, идет проскомидия. Была карточка: на дискосе батюшка в это время собирает частицы. И вся литургия в таких очень простых рисунках, которые объясняют ее смысл, вот как я вам говорила: собрание, отдача себя, Бог нам дает Себя. Вот по этому плану у каждого ребенка в конце концов получался комплект карточек. Во время урока перемешивались все карточки: ну, теперь положи их в порядке. В девять-десять лет эти занятия были очень полезны.

На каждом уровне нужно и Священное писание, и богословие, и вероучение, и богослужение. И вот таким детям, от восьми до двенадцати лет, нужно по-своему усвоить тайну Святой Троицы. Им нужно понять, что это тайна, но и понять, все-таки, как мы это понимаем, и по-разному надо им это объяснять. Из житий святых у нас столько о Святой Троице! Вот, например, я употребляю и классическое объяснение свв. Кирилла и Мефодия, как они объясняли арабам: “Солнце есть и форма, и тепло, и свет”. Пробовала я и сама придумать объяснение детям, но мой муж его забраковал, говоря, что это слишком сложно для детей. Но можно придумать всякого рода примеры, передающие тройственность в единстве и единство в тройственности. В книге “Закон Божий”, которую я принесла показать, есть статья о Святой Троице — кого заинтересует, посмотрите, как я пытаюсь на уровне восьми-двенадцатилетних детей об этом говорить².

Вот понятие о личной молитве в наших учебниках закона Божия не затрагивается. Это область, в которой мы сами должны что-то открыть, это еще новая область, мы еще об этом не говорили. И не пишут об этом святые отцы, вот беда! Потому что они детьми-то мало занимаются, больше пишут для взрослых. А в нравственное сознание детей должно входить понимание, что значит любовь к ближнему, любовь к окружающему миру, сострадательность, значение усилия, труда, соблазна. Если мы это исключаем из закона Божия, поскольку это не есть те молитвы, которые мы должны выучить наизусть, это не есть объяснение хода богослужения и т. п., если это закона Божия не касается, то каков же тогда наш закон Божий, с позволения сказать?! Когда мы будем на Страшном суде, нам ведь отвечать за это! И поэтому нам надо уметь вовлекать в наши уроки закона Божия случаи из жизни, опыт из жизни. И в то же время надо избегать такой слащавой нравственности, морализации. Как дети это не любят! И вы чувствуете, как их внутренние уши закрываются, когда начинаешь рассказывать такой слишком добродетельный рассказик: о том, как Маша помогла Пете, или Петя обидел Сережу и еще что-нибудь такое. Значит, и здесь вся наша надежда — находить из литературы талантливые описания. Опять-таки, я не могу вам дать на это готового ответа. Делитесь своими воспоминаниями, делитесь своими затруднениями: “Не знаю, как поступить. Не знаю, как лучше”. Вот самое почти что верное, если удается перед детьми поставить такой вопрос, где действительно им надо думать: “А как тут поступить?”

На наших уроках закона Божия должно быть отведено место и развитию нравственного чувства. Вот почему при школах нужны библиотеки? Чтобы была возможность ссылаться на хорошие детские книги. В советской России, например, вышла замечательная книга английского писателя Клайва Стейплза Льюиса, переведенная на русский язык, “Хроники Нарнии”. Это сказка про волшебный мир зверей, где царь — Лев, из другого мира, по имени Аслан. Я не знаю, кто в советской России³ не понял христианского символизма этой книги, и по ошибке или по большой хитрости ее перевели, но если такую книгу можно достать, то необходимо, чтобы она была. Я брала многие рассказы и из советских детских книг.

Я должна сказать, что за всю свою жизнь знала только двух священников, которые умели заниматься с подростками, — это был о. Александр Ельчанинов⁴ и, до известной степени, о. Александр Шмеман. Он это умел, но он был так перегружен своими занятиями со взрослыми, что только иногда, случайно, во время длительного отпуска он занимался детьми, а о. Александр Ельчанинов и другие замечательные пастыри были у меня священниками в летних лагерях. Был и о. Сергий Четвериков, и владыка Мефодий, в разное время. Очень хорошие священники, но только о. Александр Ельчанинов...

У нас была добровольная запись на занятия — был обязательный час для занятия, но на какой курс, куда девочки идут — это они делали по своему выбору. Обыкновенно очень много шло на драматический кружок, когда ставили спектакль, другие шли на русский язык или на что-нибудь другое. На закон Божий, обыкновенно, из ста человек добровольно человек десять шло, но в годы, когда его преподавал о. Александр, из ста человек шестьдесят шло на закон Божий. Я на этих занятиях не присутствовала, но меня поразило только одно: он объявил, что его беседа будет о семи смертных грехах. Не о добродетелях! О добродетелях — это скучно, а о семи смертных грехах — это интересно. И тоже помню, была у меня в лагере одна девочка, ну действительно очень дурного поведения, она была уже восемнадцатилетняя и... совсем нехороша. И помню, как прохожу я по коридору, и в конце этого коридора, где мы на полу спали, вижу — стоит моя Нина с о. Александром и плачет, плачет, плачет... Умел он ее тронуть. Не было для него дурной девочки, которая плохо себя ведет. И он был такой... секрета этого я вам сказать не могу — не знаю.

Вот, например, был очень праведный епископ Синодальной церкви владыка Иоанн (Максимович)⁵. Он ходил всегда босиком или в сандалиях, был он весь такой скрюченный, искалеченный, внешне некрасивый. Он приехал в наш приход и собрал подростков. Он действительно внешне был неблагообразный и косноязычный. И у него во время урока — я-то не была, о. Серафим мне рассказывал — у него, извините за подробность, с носа капелька висела все время занятия. Ну, с подростками, ведь знаете как, хихикать начнут, правда? И со всяким другим, действительно, стали бы хихикать. Но представьте себе, час он с ними беседовал, и ни один не подтолкнул другого, не посмеялся. Что-то было в простоте, в человечности его подхода. Что? (Реплика из зала — Святой!) Святой, да, ничего не поделаешь. Должна быть какая-то феноменальная простота подхода, должна быть способность видеть каждого из этих подростков таким, каков он есть, и любить его, а не только смотреть на него: каким я хочу, чтобы он был. Вот это, очень важно, чтоб преподаватель чувствовал, какой он есть, этот ребенок, и старался бы его понять.

Надо найти, нащупать темы, которые для детей сейчас живы и интересны, и найти человека, который в этой теме что-то знает, и не важно — учит ли он историю церкви, или богословие, или Ветхий и Новый завет. Если ты, скажем, способен руководить пением, устрой певческий кружок и заинтересуй этим, а на спевках объясняй содержание этих песнопений — это бывало очень удачно. Я сама не могу этого делать, я абсолютно антимузыкальный человек, звука певучего издать не могу, это для меня закрыто. Но я люблю историю.

Ах, еще один случай! Проходила я с детьми вот такого возраста порядок всенощной. И нужно было им объяснить шестопсалмие. Ну, не всё мы читали, но старались передать им это сокрушение, уныние, подавленность, которые испытывает человек. И попросила я их к следующему разу принести из дома, ну, вырезать из журнала, газеты или нарисовать какую-нибудь картинку, которая это иллюстрирует. И один мальчик принес мне картинку. Эта была вырезанная из журнала реклама папирос: едет верхом на лошади ковбой в шляпе, и такой унылый, подавленный, усталый, сокрушенный. И я почувствовала, что этот мальчик понял шестопсалмие, понял это настроение шестопсалмия в рекламе папирос, в ковбое этом. А слова были: “Стрелы Твоя унзоша во мне, и утвердил на мне еси руку Твою. Несть исцеления в плоти моей... яко беззакония моя превзыдоша главу мою...” И вот на всю жизнь у меня это осталось, и когда я слушаю шестопсалмие, этот ковбой появляется у меня перед глазами.

Я кончу маленьким инцидентом, случившимся совсем недавно. В маленьком приходе, в маленькой школке главная группа детей состоит из совсем маленьких, но есть трое чуть-чуть постарше, поэтому их нельзя присоединять, и с этими тремя я занимаюсь. И по порядку нужно было объяснять им “Отче наш”. Занимаюсь я по-английски. И вот первые слова молитвы Господней: “Отче наш, Иже еси на Небесех...”, — по-английски: “Our Father, what in Heavens...” По-английски слово “Heavens”, Небеса, больше отличается от слова “sky”, небо, чем в русском, но все-таки... Я спрашиваю моих малышей: “Как вы думаете, когда космонавт летит, что же, он там встречается с Богом?”; и мы начинаем рассуждать на эту тему, “жевать”, туда-сюда — все, что каждый из вас сделал бы на эту тему. И был мальчик лет девяти, другой семи и девочка десяти лет. Я говорю: “Напишите мне карандашом, каждый одну фразу о том, как вы объясните, что такое “Небеса”, “heavens”? Вот они мне написали. Девятилетний мальчик, у которого недавно умерла очень любимая бабушка, написал, что Небеса, Царство Небесное (Heavens это и значит почти что “Царство Небесное”) — это то, куда мы попадаем, когда умрем. Девочка, очень умненькая, написала: “Царство Небесное мы не можем трогать и видеть, но оно настоящее, “It’s very real””, — оно очень реальное. И маленький, семилетний написал: “Heavens is kindness”, “Небеса — это доброта”. Вы подумайте: эти три определения. Место, куда мы попадем, когда умрем; реальность, которую мы не можем ни видеть, ни чувствовать, и — доброта. И каждый день, когда я молюсь: “Отче наш...”, я вспоминаю моих трех богословов. Понимаете, вот, что значит заниматься с детьми. Спасибо вам за ваше внимание.

Вопрос: Софья Сергеевна, хочется Вас поблагодарить за изумительное сообщение, рассказ, доклад. Я очень согласен с Вашей концепцией воскресной школы как притвора храма, как проходного помещения, которое дети должны пройти и идти дальше к полноценной церковной жизни. У нас есть прецеденты, есть гармаевский опыт у нас в Союзе, тоже таких детских лагерей, такого церковного воспитания. Но у нас есть еще ряд вещей, которые мы пока не можем себе объяснить, когда в этом притворе задерживаются надолго, а может быть даже на всю жизнь. И дети, и взрослые. Вы в начале говорили, что это было у вас в связи с этим протестантским воспитанием. Могли бы на основе Вашего опыта, сказать, почему это происходит, от чего это зависит?

Есть и другое. Сами руководители школ не понимают, как это важно, и такой проблемы одним разом не разрешишь. А тут выходит: капля камень точит. Вот, у нас Владимирская семинария выпускает новый тип священников. Все эти священники попадают в приходы. И, конечно, есть у них там столкновения, борьба, трудности, но все-таки капля камень точит и понемножечку - понемножечку что-то делается возможным. До сих пор мы боремся из-за того, что в православных церквах воскресную школу устраивают в часы литургии. Родители к обедне, дети — в школу. Так приятно! Никто не пищит, не шумит, все чисто. И приходится бороться понемножечку. Мне приходилось их убеждать: “Хорошо, оставляйте детей в воскресной школе во время учительной части литургии — от начала до Великого входа, когда обыкновенно священник говорит проповедь после чтения Писания, и это, может быть, для них не очень понятно, но на литургии верных они обязательно должны быть в храме и молиться.

1) Прот. Сергей Иванович Четвериков родился 12.06.1867 в купеческой семье. В 1896 г. окончил Московскую духовную академию, рукоположен в том же году. Был священником при Неплюевском братстве, с 1907 по 1920 год — законоучитель в Полтавском кадетском корпусе, вместе с которым оказался заграницей. Приходской священник в Югославии (1920-1923), настоятель русского прихода в Братиславе (1923-1928). Духовник Русского студенческого христианского движения (1928-39). Умер 29.01.1947 в Братиславе. (См. Н. Зернов. Русское религиозное возрождение XX века. П., YMCA-PRESS, Париж, 1991, с. 365.)

5) Архиепископ Иоанн (1896-1966, в миру — Михаил Максимович), член Русской православной зарубежной (карловацкой) церкви. Известен своим юродством, аскетическими подвигами, ревностью о богослужении и заботой о людях. В 1994 г. РПЦЗ, от которой он часто терпел гонения, причислила его к лику святых.

6) Анатолий Цыдендамбаевич Гармаев — известный в советское время московский педагог-новатор, родом из Бурятии. Придя в начале 1980-х годов в православие, продолжил свою педагогическую деятельность в начавших тогда развиваться семейных клубах, где старался использовать педагогические и психологические методы для обращения людей к общению и внутренней духовной жизни. Среди форм его работы были семейные лагеря, в которых он стремился ввести людей в православный уклад и быт. В 80-е годы его деятельность была весьма рискованной, а его клуб стал редкой в то время возможностью воцерковления, и несмотря на неоднозначность этого опыта, через него сотни людей вошли в церковь. С середины 90-х годов Анатолий Гармаев — священник Волгоградской епархии РПЦ.

В начало